Санкт-Петербург – относительно молодой город на карте Европы. Однако он настолько богат памятниками, традициями, связан с событиями общеевропейского значения, что по праву считается культурной столицей России. Неудивительно, что “град Петров” всегда привлекал пристальное внимание знаменитых поэтов и писателей, которые посвящали стихи Петербургу. В русской поэзии сложился определенный образ Санкт-Петербурга. Заслуга в создании этого прекрасного образа принадлежит десяткам русских поэтов.
Стихи про Петербург
Петербург вошел в русскую поэзию с момента своего основания и стал восприниматься в качестве символа новой России. В XVIII веке “град престольный” был воспет в стихах про Петербург В.Тредиаковского, одах М.В. Ломоносова.
Пушкин и Петербург
Настоящий гимн Санкт-Петербургу представляет собой вступление к “Медному всаднику” А.С. Пушкина. Широко известны восторженные строки поэта: “Люблю тебя, Петра творенье…“. Пушкин восхищен великолепием блистательной столицы.
Он упоминает главные отличительные особенности Санкт-Петербурга: “Невы державное теченье“, “задумчивых ночей прозрачный сумрак“, “недвижный воздух и мороз“, торжественные военные парады.
Вступление завершается горячим пожеланием: “Красуйся, град Петров, и стой, неколебимо, как Россия“.
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася; бедный чёлн
По ней стремился одиноко.
По мшистым, топким берегам
Чернели избы здесь и там,
Приют убогого чухонца;
И лес, неведомый лучам
В тумане спрятанного солнца,
Кругом шумел.И думал он:
Отсель грозить мы будем шведу,
Здесь будет город заложен
На зло надменному соседу.
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно,
Ногою твердой стать при море.
Сюда по новым им волнам
Все флаги в гости будут к нам,
И запируем на просторе.
Прошло сто лет, и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво;
Где прежде финский рыболов,
Печальный пасынок природы,
Один у низких берегов
Бросал в неведомые воды
Свой ветхой невод, ныне там
По оживленным берегам
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен; корабли
Толпой со всех концов земли
К богатым пристаням стремятся;
В гранит оделася Нева;
Мосты повисли над водами;
Темно-зелеными садами
Ее покрылись острова,
И перед младшею столицей
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова.
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
Когда я в комнате моей
Пишу, читаю без лампады,
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла,
И, не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса.
Люблю зимы твоей жестокой
Недвижный воздух и мороз,
Бег санок вдоль Невы широкой,
Девичьи лица ярче роз,
И блеск, и шум, и говор балов,
А в час пирушки холостой
Шипенье пенистых бокалов
И пунша пламень голубой.
Люблю воинственную живость
Потешных Марсовых полей,
Пехотных ратей и коней
Однообразную красивость,
В их стройно зыблемом строю
Лоскутья сих знамен победных,
Сиянье шапок этих медных,
На сквозь простреленных в бою.
Люблю, военная столица,
Твоей твердыни дым и гром,
Когда полнощная царица
Дарует сына в царской дом,
Или победу над врагом
Россия снова торжествует,
Или, взломав свой синий лед,
Нева к морям его несет
И, чуя вешни дни, ликует.
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо как Россия,
Да умирится же с тобой
И побежденная стихия;
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут
И тщетной злобою не будут
Тревожить вечный сон Петра!
Была ужасная пора,
Об ней свежо воспоминанье…
Об ней, друзья мои, для вас
Начну свое повествованье.
Печален будет мой рассказ.
Над омраченным Петроградом
Дышал ноябрь осенним хладом.
Плеская шумною волной
В края своей ограды стройной,
Нева металась, как больной
В своей постеле беспокойной.
Уж было поздно и темно;
Сердито бился дождь в окно,
И ветер дул, печально воя.
В то время из гостей домой
Пришел Евгений молодой…
Мы будем нашего героя
Звать этим именем. Оно
Звучит приятно; с ним давно
Мое перо к тому же дружно.
Прозванья нам его не нужно,
Хотя в минувши времена
Оно, быть может, и блистало
И под пером Карамзина
В родных преданьях прозвучало;
Но ныне светом и молвой
Оно забыто. Наш герой
Живет в Коломне; где-то служит,
Дичится знатных и не тужит
Ни о почиющей родне,
Ни о забытой старине.
Итак, домой пришед, Евгений
Стряхнул шинель, разделся, лег.
Но долго он заснуть не мог
В волненье разных размышлений.
О чем же думал он? о том,
Что был он беден, что трудом
Он должен был себе доставить
И независимость и честь;
Что мог бы бог ему прибавить
Ума и денег. Что ведь есть
Такие праздные счастливцы,
Ума недальнего, ленивцы,
Которым жизнь куда легка!
Что служит он всего два года;
Он также думал, что погода
Не унималась; что река
Всё прибывала; что едва ли
С Невы мостов уже не сняли
И что с Парашей будет он
Дни на два, на три разлучен.
Евгений тут вздохнул сердечно
И размечтался, как поэт:
«Жениться? Мне? зачем же нет?
Оно и тяжело, конечно;
Но что ж, я молод и здоров,
Трудиться день и ночь готов;
Уж кое-как себе устрою
Приют смиренный и простой
И в нем Парашу успокою.
Пройдет, быть может, год-другой —
Местечко получу, Параше
Препоручу семейство наше
И воспитание ребят…
И станем жить, и так до гроба
Рука с рукой дойдем мы оба,
И внуки нас похоронят…»
Так он мечтал. И грустно было
Ему в ту ночь, и он желал,
Чтоб ветер выл не так уныло
И чтобы дождь в окно стучал
Не так сердито…
Сонны очи
Он наконец закрыл. И вот
Редеет мгла ненастной ночи
И бледный день уж настает…
Ужасный день!
Нева всю ночь
Рвалася к морю против бури,
Не одолев их буйной дури…
И спорить стало ей невмочь…
Поутру над ее брегами
Теснился кучами народ,
Любуясь брызгами, горами
И пеной разъяренных вод.
Но силой ветров от залива
Перегражденная Нева
Обратно шла, гневна, бурлива,
И затопляла острова,
Погода пуще свирепела,
Нева вздувалась и ревела,
Котлом клокоча и клубясь,
И вдруг, как зверь остервенясь,
На город кинулась. Пред нею
Всё побежало, всё вокруг
Вдруг опустело — воды вдруг
Втекли в подземные подвалы,
К решеткам хлынули каналы,
И всплыл Петрополь как тритон,
По пояс в воду погружен.
Осада! приступ! злые волны,
Как воры, лезут в окна. Челны
С разбега стекла бьют кормой.
Лотки под мокрой пеленой,
Обломки хижин, бревны, кровли,
Товар запасливой торговли,
Пожитки бледной нищеты,
Грозой снесенные мосты,
Гроба с размытого кладбища
Плывут по улицам!
Народ
Зрит божий гнев и казни ждет.
Увы! всё гибнет: кров и пища!
Где будет взять?
В тот грозный год
Покойный царь еще Россией
Со славой правил. На балкон,
Печален, смутен, вышел он
И молвил: «С божией стихией
Царям не совладеть». Он сел
И в думе скорбными очами
На злое бедствие глядел.
Стояли стогны озерами,
И в них широкими реками
Вливались улицы. Дворец
Казался островом печальным.
Царь молвил — из конца в конец,
По ближним улицам и дальным
В опасный путь средь бурных вод
Его пустились генералы
Спасать и страхом обуялый
И дома тонущий народ.
Тогда, на площади Петровой,
Где дом в углу вознесся новый,
Где над возвышенным крыльцом
С подъятой лапой, как живые,
Стоят два льва сторожевые,
На звере мраморном верхом,
Без шляпы, руки сжав крестом,
Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений. Он страшился, бедный,
Не за себя. Он не слыхал,
Как подымался жадный вал,
Ему подошвы подмывая,
Как дождь ему в лицо хлестал,
Как ветер, буйно завывая,
С него и шляпу вдруг сорвал.
Его отчаянные взоры
На край один наведены
Недвижно были. Словно горы,
Из возмущенной глубины
Вставали волны там и злились,
Там буря выла, там носились
Обломки… Боже, боже! там —
Увы! близехонько к волнам,
Почти у самого залива —
Забор некрашеный, да ива
И ветхий домик: там оне,
Вдова и дочь, его Параша,
Его мечта… Или во сне
Он это видит? иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка неба над землей?
И он, как будто околдован,
Как будто к мрамору прикован,
Сойти не может! Вкруг него
Вода и больше ничего!
И, обращен к нему спиною,
В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне.
Но вот, насытясь разрушеньем
И наглым буйством утомясь,
Нева обратно повлеклась,
Своим любуясь возмущеньем
И покидая с небреженьем
Свою добычу. Так злодей,
С свирепой шайкою своей
В село ворвавшись, ломит, режет,
Крушит и грабит; вопли, скрежет,
Насилье, брань, тревога, вой!..
И, грабежом отягощенны,
Боясь погони, утомленны,
Спешат разбойники домой,
Добычу на пути роняя.
Вода сбыла, и мостовая
Открылась, и Евгений мой
Спешит, душою замирая,
В надежде, страхе и тоске
К едва смирившейся реке.
Но, торжеством победы полны,
Еще кипели злобно волны,
Как бы под ними тлел огонь,
Еще их пена покрывала,
И тяжело Нева дышала,
Как с битвы прибежавший конь.
Евгений смотрит: видит лодку;
Он к ней бежит как на находку;
Он перевозчика зовет —
И перевозчик беззаботный
Его за гривенник охотно
Чрез волны страшные везет.
И долго с бурными волнами
Боролся опытный гребец,
И скрыться вглубь меж их рядами
Всечасно с дерзкими пловцами
Готов был челн — и наконец
Достиг он берега.
Несчастный
Знакомой улицей бежит
В места знакомые. Глядит,
Узнать не может. Вид ужасный!
Всё перед ним завалено;
Что сброшено, что снесено;
Скривились домики, другие
Совсем обрушились, иные
Волнами сдвинуты; кругом,
Как будто в поле боевом,
Тела валяются. Евгений
Стремглав, не помня ничего,
Изнемогая от мучений,
Бежит туда, где ждет его
Судьба с неведомым известьем,
Как с запечатанным письмом.
И вот бежит уж он предместьем,
И вот залив, и близок дом…
Что ж это?..
Он остановился.
Пошел назад и воротился.
Глядит… идет… еще глядит.
Вот место, где их дом стоит;
Вот ива. Были здесь вороты —
Снесло их, видно. Где же дом?
И, полон сумрачной заботы,
Все ходит, ходит он кругом,
Толкует громко сам с собою —
И вдруг, ударя в лоб рукою,
Захохотал.
Ночная мгла
На город трепетный сошла;
Но долго жители не спали
И меж собою толковали
О дне минувшем.
Утра луч
Из-за усталых, бледных туч
Блеснул над тихою столицей
И не нашел уже следов
Беды вчерашней; багряницей
Уже прикрыто было зло.
В порядок прежний всё вошло.
Уже по улицам свободным
С своим бесчувствием холодным
Ходил народ. Чиновный люд,
Покинув свой ночной приют,
На службу шел. Торгаш отважный,
Не унывая, открывал
Невой ограбленный подвал,
Сбираясь свой убыток важный
На ближнем выместить. С дворов
Свозили лодки.
Граф Хвостов,
Поэт, любимый небесами,
Уж пел бессмертными стихами
Несчастье невских берегов.
Но бедный, бедный мой Евгений …
Увы! его смятенный ум
Против ужасных потрясений
Не устоял. Мятежный шум
Невы и ветров раздавался
В его ушах. Ужасных дум
Безмолвно полон, он скитался.
Его терзал какой-то сон.
Прошла неделя, месяц — он
К себе домой не возвращался.
Его пустынный уголок
Отдал внаймы, как вышел срок,
Хозяин бедному поэту.
Евгений за своим добром
Не приходил. Он скоро свету
Стал чужд. Весь день бродил пешком,
А спал на пристани; питался
В окошко поданным куском.
Одежда ветхая на нем
Рвалась и тлела. Злые дети
Бросали камни вслед ему.
Нередко кучерские плети
Его стегали, потому
Что он не разбирал дороги
Уж никогда; казалось — он
Не примечал. Он оглушен
Был шумом внутренней тревоги.
И так он свой несчастный век
Влачил, ни зверь ни человек,
Ни то ни сё, ни житель света,
Ни призрак мертвый…
Раз он спал
У невской пристани. Дни лета
Клонились к осени. Дышал
Ненастный ветер. Мрачный вал
Плескал на пристань, ропща пени
И бьясь об гладкие ступени,
Как челобитчик у дверей
Ему не внемлющих судей.
Бедняк проснулся. Мрачно было:
Дождь капал, ветер выл уныло,
И с ним вдали, во тьме ночной
Перекликался часовой…
Вскочил Евгений; вспомнил живо
Он прошлый ужас; торопливо
Он встал; пошел бродить, и вдруг
Остановился — и вокруг
Тихонько стал водить очами
С боязнью дикой на лице.
Он очутился под столбами
Большого дома. На крыльце
С подъятой лапой, как живые,
Стояли львы сторожевые,
И прямо в темной вышине
Над огражденною скалою
Кумир с простертою рукою
Сидел на бронзовом коне.
Евгений вздрогнул. Прояснились
В нем страшно мысли. Он узнал
И место, где потоп играл,
Где волны хищные толпились,
Бунтуя злобно вкруг него,
И львов, и площадь, и того,
Кто неподвижно возвышался
Во мраке медною главой,
Того, чьей волей роковой
Под морем город основался…
Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?
Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошел
И взоры дикие навел
На лик державца полумира.
Стеснилась грудь его. Чело
К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь. Он мрачен стал
Пред горделивым истуканом
И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой черной,
«Добро, строитель чудотворный! —
Шепнул он, злобно задрожав, —
Ужо тебе!..» И вдруг стремглав
Бежать пустился. Показалось
Ему, что грозного царя,
Мгновенно гневом возгоря,
Лицо тихонько обращалось…
И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой —
Как будто грома грохотанье —
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.
И, озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине,
За ним несется Всадник Медный
На звонко-скачущем коне;
И во всю ночь безумец бедный,
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.
И с той поры, когда случалось
Идти той площадью ему,
В его лице изображалось
Смятенье. К сердцу своему
Он прижимал поспешно руку,
Как бы его смиряя муку,
Картуз изношенный сымал,
Смущенных глаз не подымал
И шел сторонкой.
Остров малый
На взморье виден. Иногда
Причалит с неводом туда
Рыбак на ловле запоздалый
И бедный ужин свой варит,
Или чиновник посетит,
Гуляя в лодке в воскресенье,
Пустынный остров. Не взросло
Там ни былинки. Наводненье
Туда, играя, занесло
Домишко ветхой. Над водою
Остался он как черный куст.
Его прошедшею весною
Свезли на барке. Был он пуст
И весь разрушен. У порога
Нашли безумца моего,
И тут же хладный труп его
Похоронили ради бога.
Поэты о Петербурге
Е.Баратынский называл Санкт-Петербург “русскими Афинами“.
Нет! в одиночестве душой изнемогая
Средь каменных пустынь противного мне края,
Для лучших чувств души ещё я не погиб,
Я не забыл тебя, почтенный Аристипп,
И дружбу нежную, и русские Афины!
Не Вакховых пиров, не лобызаний Фрины,
В нескромной юности нескромно петых мной,
Не шумной суеты, прославленной толпой,—
Лишенье тяжко мне в краю, где финну нищую
Отчизна мёртвая едва дарует пищу.
Нет, нет! мне тягостно отсутствие друзей,
Лишенье тягостно беседы мне твоей,
То наставительной, то сладостно отрадной:
В ней, сердцем жадный чувств, умом познаний жадный,
И сердцу и уму я пищу находил.Счастливец! дни свои ты музам посвятил
И бодро действуешь прекрасные полвека
На поле умственных усилий человека;
Искусства нежные и деятельный труд
Твой независимый украсили приют.
Податель сердца — труд, искусства — наслажденья
Ещё не породив прямого просвещенья,
Избыток породил бездейственную лень.
На мир снотворную она нагнала тень,
И чадам роскоши, обременённым скукой,
Довольство бедности тягчайшей стало мукой;
Искусства низошли на помощь к ним тогда;
Уже отвыкнувших от грубого труда
К трудам возвышенным они воспламенили
И праздность упражнять роскошно научили;
Быть может, счастием обязаны мы им.
Как беден, кто больной бездействием своим!
Занятья бодрого цены не постигает,
За часом час другой глазами провожает,
Скучает в городе и бедствует в глуши,
Употребления не ведая души,
И плачет, сонных дней снося насилу бремя,
Что жизни краткое в них слишком длится время.
Они в углу моём не длятся для меня.
Судьбу младенчески за строгость не виня
И взяв тебя в пример, поэзию, ученье
Призвал я украшать моё уединенье.
Леса угрюмые, громады мшистых гор,
Пришельца нового пугающие взор,
Свинцовых моря вод безбрежная равнина,
Напев томительный протяжных песен финна —
Не долго, помню я, в печальной стороне
Печаль холодную вливали в душу мне.
Я победил её и не убит неволей,
Ещё я бытия владею лучшей долей,
Я мыслю, чувствую: для духа нет оков;
То вопрошаю я предания веков,
Паденья, славы царств читаю в них причины,
Наставлен давнею превратностью судьбины,
Учусь покорствовать судьбине я моей;
То занят свойствами и нравами людей,
В их своевольные вникаю побужденья,
Слежу я сердца их сокрытые движенья
И разуму отчёт стараюсь в сердце дать!
То вдохновение, Парнаса благодать,
Мне душу радует восторгами своими;
На миг обворожён, на миг обманут ими,
Дышу свободно я и, лиру взяв свою,
И дружбу, и любовь, и негу я пою.
Осмеливаясь петь, я помню преткновенья
Самолюбивого искусства песнопенья;
Но всякому своё, и мать племён людских,
Усердья полная ко благу чад своих,
Природа, каждого даря особой страстью,
Нам разные пути прокладывает к счастью:
Кто блеском почестей пленён в душе своей;
Кто создан для войны и любит стук мечей; *
Любезны песни мне. Когда-то для забавы
Я, праздный, посетил Парнасские дубравы
И воды светлые Кастальского ручья;
Там к хорам чистых дев прислушивался я,
Там, очарованный, влюбился я в искусство**
Другим передавать в согласных звуках чувство,
И, не страшась толпы взыскательных судей,
Я умереть хочу с любовию моей.
Так, скуку для себя считая бедством главным,
Я духа предаюсь порывам своенравным;
Так, без усилия ведёт меня мой ум
От чувства к шалости, к мечтам от важных дум!
Но ни души моей восторги одиноки,
Ни любомудрия полезные уроки,
Ни песни мирные, ни лёгкие мечты,
Воображения случайные цветы,
Среди глухих лесов и скал моих унылых
Не заменяют мне людей, для сердца милых,
И часто, грустию невольною объят,
Увидеть бы желал я пышный Петроград,
Вести желал бы вновь свой век непринуждённый
В кругу детей искусств и неги просвещённой,
Апелла, Фидия желал бы навещать,
С тобой желал бы я беседовать опять,
Муж, дарованьями, душою превосходный,
В стихах возвышенный и в сердце благородный!
За то не в первый раз взываю я к богам:
Свободу дайте мне — найду я счастье сам!
Г.Державин писал, что здесь “слышит муз афинских звон”. В 1837 г.
Что сияет от заката В полнощь полудневный свет? Средь багряна сткляна злата Кто по Волхову плывет? Полк Тритонов трубит в трубы, Рыб на дне сребрится бег, Пляшут холмы, скачут дубы, С плеском рук бежит вслед брег И шумят струи жемчужны! Посидон ли с Амфитритой Озирает ход то рек, Чтоб, судами став покрытой, Он довольство всюду влек? Иль Прекраса перевозит В Выбутск Игоря в ладье, Огонь к себе любви в нем множит, Жжет и сердце им свое? Сколь красы с геройством дружны! Нет, — не древних див картина Удивляет смертных взгляд; Шествует Екатерина Co Георгом в Петроград! Ладогона зрю сурова; Снего-блещущи власы Он взбугря чела седова, Из-под длани на красы Взор стремит звезды полночной. Как? гласит: Екатерина! Вновь мне блещет божество? Имя, весть о ней едина — Мне восторг и торжество! Рек — и, взор к прекрасной дщери Осклабляя, подал знак, Чтоб ее весть понта в двери, — И Нева, преклонши зрак, В град ведет преузорочный. Петрополь встает на встречу; Башни всходят из-под волн. He Славенска внемлю вечу, Слышу Муз афинских звон. Вижу, мраморы, граниты Богу взносятся на храм; За заслуги знамениты В память вождям и царям Зрю кумиры изваянны. Вижу, Севера столица Как цветник меж рек цветет, — В свете всех градов царица, И ея прекрасней нет! Бельт в безмолвии зерцало Держит пред ея лицем, Чтобы прелестьми блистало И вдали народам всем, Как румяный отблеск зарьный. Вижу лентии летучи Разноцветны по судам; Лес пришел из мачт дремучий К камнетесанным брегам. Вижу пристаней цепь, зданий, Торжищ, стогнов чистоту, Злачных рощ, путей, гуляний Блеск, богатство, красоту, Красоте царя подобну! Меж народа там он зрится, Как отец между детей; Но здесь молния стремится От его в строях мечей, И отзыв его перуна Уж трясет среду земну: Он, избрав днесь вождя юна, На рогатую Луну Повелел вести брань злобну. Феникс сей, из праха отча Встав, парит во звездный круг; Гордость, зависть, злоба, молча В нем признав воинскии дух, Защищать Стамбул престанут, В Азию Магмет уйдет. Вновь Эллады лиры грянут, И почтит тогда весь свет Александра алтарями. Но доколе совершится Древний сей пророчий глас, Норда царь тем веселится, Что меж льдов растет Парнасс; Что художества, науки, Расцветав в его тени, На него простерши руки, Славословят щедры дни И венец сулят с звездами. Но всех лучше украшений Милосердья алтари; Дух мой полн там восхищений, Где равны богам цари: Вижу вдов, сирот притворы, Рукоделья юнош, дев, За болящими призоры И всех нив благих посев Зрю Марииной рукою! Вижу дом весь благодатный, Братьев, сестр — божеств собор, Тихий нрав и, как приятный Луч, Елисаветин взор! Поспешай к нам, Амфитрита, Россов всех утешь сердца, Да душой орла — повита Будет юна дух птенца, Нам рожденного тобою. Июнь 1810
В.Романовский в стихотворении “Петербург с Адмиралтейской башни” высказывается еще прямолинейней:
О дивный град! о чудо света!
Тебя волшебник созидал…
Первая половина 19 века
В целом в первой половине XIX в. был создан образ Петербурга декабристов, города больших надежд и благородных стремлений.
Восторженное отношение на какое-то время сменяется негативным представлением о Санкт-Петербурге, как о городе чиновников, “великолепном граде рабов, казарм, борделей и рабов“.
Возникает мотив любви-ненависти к “Северной Пальмире” П.Якубович:
Ах! любовью болезненно-страстной
Я люблю этот город несчастный.
Говорят, этот город красивый --
Город, проклятый богом самим!
С вечным гостем -- туманом седым
Над равниной реки горделивой,
Обнесенной гранитной стеной,
С пышным рядом дворцов величавых,
С цепью дел вопиющих, кровавых,
Он -- тюрьма, он -- мертвец ледяной!
Но любовью болезненно-страстной
Я люблю этот город несчастный.
Широта бесконечных лугов,
Дикий сумрак гигантов-лесов,
Тихо спящих над сонной рекою,
Милый Север с его красотою,
Одичалой и гордой, -- он весь,
Край родной, отражается здесь.
Тут без роз и без песен весна;
В белый саван наряжены ночи,
И от страха не светит луна...
Тяжелеют усталые очи,
Но сомкнуться не могут для сна --
С диким ужасом вдаль напрягаясь,
Где таинственно, странно сплетаясь,
Тени мрачные движутся... стон
Тихий чудится... Бред или сон?
А январские темные ночи
Над закованной в цепи Невой,
Когда яркие звездные очи
Смотрят в душу с тоскою немой...
И за ними приходит без шума
Безотчетная скорбная дума...
А поодаль роскошный чертог,
Где пирует земной полубог,
Словно спорит в сиянии с ними,
Весь облитый огнями земными...
Эти ночи нельзя не любить!
Или день, ослепляющий блеском!
Иль толпы бесконечную нить,
Когда с странно рокочущим плеском,
Как в реке за волною волна,
Проплывает куда-то она!..
Даже грозно-немые твердыни,
Где во имя великой святыни
Столько мук, страшных мук без конца
Горделиво, без слез принималось,
Столько сил молодых разбивалось,
В темноте гробовой задыхалось,
Не прося и в грядущем венца, --
Даже эту глухую твердыню,
О друзья, я люблю... как святыню...
В этих каменных глыбах -- и он,
Лучший друг моей юности бедной,
Был свирепым врагом погребен.
Часто, слабый, беспомощный, бледный,
Он мерещился мне средь ночей,
Когда сон убегал от очей.
И, бессильною злобой сгорая,
В лютой горести руки ломая,
Порывался я в битву с врагом,
Весь был -- молния, ярость и гром!..
Мимо грозной темницы не раз
Проходил я в полуночный час
С горькой думой: "О брат дорогой!
Отчего в виде жертвы святой
Выбран ты, а не я, не другой?"
Там и ты, наш учитель-избранник.
С гордо поднятым, ясным челом,
С смелым взором и с речью-огнем,
Ты пришел к нам как божий посланник.
К нашим язвам сердечным приник,
Колебанья и муки постиг --
И из наших сердец наболевших,
Силой слов, убежденьем горевших,
Вырвал гордой решимости крик!..
Будто шумный порыв огневого
Урагана на нас налетел
И на крыльях безумья святого
Унести в беспредельность хотел...
Но пророки побиты камнями!
Метеором блеснул ты над нами:
В блеске сил огневых, в цвете лет,
В недрах каменных страшного гроба
Погребла тебя дикая злоба
Мертвецов, ненавидящих свет!..
. . . . . . . . . . . .
Вот за что так болезненно-страстно
Я люблю этот город несчастный,
Это кладбище стольких друзей,
Стольких гордых и славных мужей,
Колыбель нашей русской свободы,
Где во имя ее прозвучал
Первый гром, призывая народы
На борьбу за святой идеал!..
Я люблю этот омут, где дышишь
Одуряющим запахом ран
И клокочущий грозно вулкан
Под ногами усталыми слышишь,
Где так жадно бороться спешишь,
Жить и действовать... Дерзко усилья
Напрягаешь, пьянеешь -- и, крылья
За спиной ощущая, летишь
На простор необъятный и дикий...
Как колодник оковы свои,
Я люблю этот город великий,
В неповинной омытый крови!
Часто, вихрем борьбы бесконечной
Обессиленный, с болью сердечной,
Со стыдом, без оглядки бежишь
В ту далекую ясную тишь,
Где волшебною сделаться сказкой
Могут лютые муки твои;
Где живит бесконечною лаской
Мать-природа, царица любви;
Где забыть, хоть на время, возможно,
Как порою борьба безнадежна...
Что ж? Остыть не успеет туман
Опьяненья -- горячий, кровавый,
Как опять он встает, великан
Роковой, в красоте величавой.
Грустный, скорбный, зовет он к себе
Днем и ночью: в великой борьбе
Истекая слезами и кровью,
Жить враждою зовет и любовью!
Он зовет... Начинаешь пьянеть,
Жаждешь боя и подвигов шумных...
Дико мечешься в корчах безумных...
Он зовет -- победить иль сгореть...
В творчестве Н.А.Некрасова Санкт-Петербург предстает жестоким и беспощадным, роковым городом, резко противостоящим остальной России (провинции).
О город, город роковой!
С певцом твоих громад красивых,
Твоей ограды вековой,
Твоих солдат, коней ретивых
И всей потехи боевой,
Пленённый лирой сладкострунной,
Не спорю я: прекрасен ты
В безмолвье полночи безлунной,
В движенье гордой суеты!
Нева волнуется, дома
Стоят, как крепости пустые;
Железным болтом запертые,
Угрюмы лавки, как тюрьма.
Их постепенно отворяют,
Товару в окна прибавляют, —
Так ставит с вечера капкан
Охотник, на добычу падкий.
Вот солнце глянуло украдкой,
Но одолел его туман.. .
Петербург Серебряного Века (конец и начало 20 века)
Лишь с началом Серебряного века появляется принципиально новый, декадентско-символистский образ города. Мистически прекрасным Санкт-Петербург предстал в произведениях А.Блока, В.Иванова, А.Белого и других поэтов.
В то же время в конце XIX века Санкт-Петербург стал общепризнанным центром культурной жизни. Серебряный век ярче всего проявился именно в северной столице. “Город, горькой любовью любимой”, “гранитный город славы и беды”, – так отзывалась о Санкт-Петербурге А.Ахматова.
Был блаженной моей колыбелью
Темный город у грозной реки
И торжественной брачной постелью,
Над которой лежали венки
Молодые твои серафимы, -
Город, горькой любовью любимый.
Солеею молений моих
Был ты, строгий, спокойный, туманный.
Там впервые предстал мне жених,
Указавши мой путь осиянный,
И печальная Муза моя
Как слепую водила меня.
Петроград – Ленинград
Послереволюционная эпоха создала принципиально новые образы Санкт-Петербурга–Петрограда. Поэты-эмигранты (В.Иванов, Д.Мережковский, З.Гиппиус) рассматривали родной город в качестве Атлантиды, навсегда погрузившейся в бездну культурного забвения.
Самым ярким в русской поэзии стал образ города-страдальца “Петербург” В.Набокова,
Так вот он, прежний чародей, глядевший вдаль холодным взором и гордый гулом и простором своих волшебных площадей,-- теперь же, голодом томимый, теперь же, падший властелин, он умер, скорбен и один... О город, Пушкиным любимый, как эти годы далеки! Ты пал, замученный, в пустыне... О, город бледный, где же ныне твои туманы, рысаки, и сизокрылые шинели, и разноцветные огни? Дома скосились, почернели, прохожих мало, и они при встрече смотрят друг на друга глазами, полными испуга, в какой-то жалобной тоске, и все потухли, исхудали: кто в бабьем выцветшем платке, кто просто в ветхом одеяле, а кто в тулупе, но босой. Повсюду выросла и сгнила трава. Средь улицы пустой зияет яма, как могила; в могиле этой -- Петербург... Столица нищих молчалива, в ней жизнь угрюма и пуглива, как по ночам мышиный шурк в пустынном доме, где недавно смеялись дети, пел рояль и ясный день кружился плавно -- а ныне пыльная печаль стоит во мгле бледно-лиловой; вдовец завесил зеркала, чуть пахнет ладаном в столовой, и, тихо плача, жизнь ушла. Пора мне помнится иная: живое утро, свет, размах. Окошки искрятся в домах, блестит карниз, как меловая черта на грифельной доске. Собора купол вдалеке мерцает в синем и молочном весеннем небе. А кругом -- числа нет вывескам лубочным: кривая прачка с утюгом, две накрест сложенные трубки сукна малинового, ряд смазных сапог, иль виноград и ананас в охряном кубке, или, над лавкой мелочной, рог изобилья полустертый... О, сколько прелести родной в их смехе, красочности мертвой, в округлых знаках, букве ять, подобной церковке старинной! Как, на чужбине, в час пустынный все это больно вспоминать! ___ Брожу в мечтах, где брел когда-то. Моя синеющая тень струится рядом, угловато перегибаясь. Теплый день горит и ясно и неясно. Посередине мостовой седой, в усах, городовой столбом стоит, и дворник красный шуршит метлою. Не горя, цветок жемчужный фонаря, закрывшись сонно, повисает на тонком, выгнутом стебле. (Он в час вечерний воскреснет, и свет сиреневый во мгле жужжит, втекая в шар сетистый, и мошки ластятся к стеклу.) Торчит из будки, на углу, зеленовато-водянистый юмористический журнал. Три воробья неутомимо клюют навоз. Проходят мимо посыльный с бляхой, генерал, в носочках лунных франт дебелый, худая барышня в очках, другая, в шляпе нежно-белой и с завитками на щеках, чуть отуманенных румянцем; газетчик, праздный молодец, в галошах мальчик с пегим ранцем, шаров воздушных продавец (знакомы с детства гроздь цветная, передник, ножницы его). Гляжу я, все запоминая, не презирая ничего... Морская улица. Под аркой, на красной внутренней стене бочком торчат, как гриб на пне, часы большие. Синью жаркой, перед дворцом, на мостовой сияют лужи, и ограда в них отразилась. Там, вдоль сада, над обольстительной Невой, в весенний день пройдешь, бывало: дворцы, как призраки, легки, весна гранит околдовала, и риза синяя реки вся в мутно-розовых заплатах. Два смуглых столбика крылатых за ней, у биржи, различишь. Идет навстречу оборванец: под мышкой клетка, в клетке чиж; повеет Вербой... Влажный глянец на листьях липовых дрожит, со скрипом жмется баржа к барже, по круглым камням дребезжит пролетка старая,-- и стар же убогий ванька, день-деньской на облучке сидящий криво, как кукла мягкая... Тоской туманной, ласковой, стыдливой, тоскою северной весны цветы и звуки смягчены. Да, были дни,-- но беззаконно сменила буря тишину. Я помню, город погребенный, твою последнюю весну, когда на площади дворцовой, махая тряпкою пунцовой, вприсядку лихо смерть пошла! Уже зима тускнела, мокла, фиалка первая цвела, но сквозь простреленные стекла цветочных выставок протек иных, болезненных растений слащавый дух, подобный тени блудницы пьяной, и цветок бумажный, яростный и жалкий, заместо мартовской фиалки, весной искусственной дыша, алел у каждого в петлице. В своей таинственной темнице Невы крамольная душа очнулась, буйная свобода ее окликнула,-- но звон могучий, вольный ледохода иным был гулом заглушен. Неискупимая година! Слепая жизнь над бездной шла: за ночью ночь, за мглою мгла, за льдиной тающая льдина... Пьянел неистовый народ. Безумец, каторжник, мечтатель, поклонник радужных свобод, картавый плут, чревовещатель,-- сбежались все; и там и тут, на площадях, на перекрестках, перед народом, на подмостках захлебывался бритый шут... Не надо, жизнь моя, не надо! К чему их вопли вспоминать? Есть чудно-грустная отрада: уйти, не слушать, отстранять день настоящий, как глухую завесу, видеть пред собой не взмах пожаров в ночь лихую, а купол в дымке голубой, да цепь домов веселых, хмурых, оливковых, лимонных, бурых, и кирку, будто паровоз в начале улицы, над Мойкой. О, как стремительно, как бойко катился поезд, полный грез,-- мои сверкающие годы! Крушенье было. Брошен я в иные, чуждые края, гляжу на зори через воды среди волнующейся тьмы... Таких, как я, немало. Мы блуждаем по миру бессонно и знаем: город погребенный воскреснет вновь, все будет в нем прекрасно, радостно и ново,-- а только прежнего, родного, мы никогда уж не найдем... (1921)
“День памяти Петра” И.Бунина и др.
О, если б узы гробовые
Хоть на единый миг земной
Поэт и Царь расторгли ныне!
Где Град Петра? И чьей рукой
Его краса, его твердыни
И алтари разорены?
Хлябь, хаос - царство атаны,
Губящего слепой стихией.
И вот дохнул он над Россией,
Восстал на Божий строй и лад -
И скрыл пучиной окаянной
Великий и священный Град,
Петром и Пушкиным созданный.
И все ж придет, придет пора
И воскресенья и деянья,
Прозрения и покаянья.
Россия! Помни же Петра.
Петр значит Камень. Сын Господний
На Камени созиждет храм
И скажет: "Лишь Петру я дам
Владычество над преисподней".
С наибольшим трагизмом изображала родной город А.Ахматова в “Реквиеме” и “Поэме без героя“.
Петербург–Ленинград в образе близкого и родного существа изображен в стихотворениях С.Маршака, Е.Рейна, В.Кривулина.
И.Бродский так отзывался о своей неразрывной связи с культурной столицей:
Ни страны, ни погоста не хочу выбирать.
На Васильевский остров я приду умирать.
Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать.
Твой фасад темно-синий
я впотьмах не найду.
между выцветших линий
на асфальт упаду.
И душа, неустанно
поспешая во тьму,
промелькнет над мостами
в петроградском дыму,
и апрельская морось,
над затылком снежок,
и услышу я голос:
— До свиданья, дружок.
И увижу две жизни
далеко за рекой,
к равнодушной отчизне
прижимаясь щекой.
— словно девочки-сестры
из непрожитых лет,
выбегая на остров,
машут мальчику вслед.
Помимо перечисленных поэтов, в разное время Санкт-Петербургу посвящали свои стихотворения А.Сумароков, Д.Давыдов, Ф.Глинка, Д.Веневитинов, В.Кюхельбекер, И.Тургенев, Ф.Тютчев, А.Фет, Н.Гумилев, Б.Пастернак и многие другие. Образ северной столицы прочно вошел в русскую поэзию и занимает в ней очень важное место.